Марфина Яма

Чапай

Вообще-то, Чапай – это прозвище. А каково было его настоящее имя я уж и не помню за давностью лет. Чапаем же его прозвали в молодости за бесшабашность и смелость, иной раз переходящую все границы. Так говорили, во всяком случае. Впрочем, я застал его в годах уже преклонных. Когда катался на велосипеде, видел его, немного ссутулившегося и мирно сидящего на солнышке, опершегося спиной на штакетник, рядом с деревянной террасой, и греющего свои стареющие кости.

Вот только голубые глаза его по-прежнему горели – не хотели сдаваться старческой немощи. Они будто говорили: «Э-эх, скинуть бы мне десяток-другой годков, я бы сейчас…». Но годки скидывают только в кино, а в нашей, некиношной, жизни с этим никак.

Мы почему-то немного побаивались Чапая, хотя был он к нам добр и, иной раз, завидев нашу ватагу, несущуюся куда-то на велосипедах, привставал с лавки и энергично махал рукой, зазывая нас к себе и угощая спелыми яблоками из своего сада.

Жил же Чапай аккурат напротив трассы, по которой круглые сутки проносились машины. А за трассой начинались луга, окаймленные вдалеке деревнями. Сами же луга были покрыты стогами сена, да вот еще стояла на тех лугах старая ферма с покосившимися бело-серыми стенами, откуда вечерами раздавалось заунывное мычание. Ферма была огорожена серой, потемневшей от времени и грубо тесаной изгородью.

А к востоку, аккурат с самого края лугов, петляла укрытая плакучими ивами Проня. В ней была заводь, именуемая Марфиной ямой.

Марфина Яма

Летом в ней неизменно плавали кувшинки с их пьянящим запахом, который помню до сих пор. И почему-то мне казалось, что вода в Марфиной яме не прозрачная, как везде в Проне, а черная. Почему такое название? Потому что, как гласит предание наше деревенское, Марфа там утопилась. От неразделенной любви.

И вот как-то раз летним теплым вечером поманил нас Чапай к себе, подъехали мы, положили велики наши, сами на рамы уселись, а Чапай, с палочкой деревянной на скамейке устроился, яблоками нас стал угощать – белым наливом. Как сейчас помню всклокоченные немного, с утра явно нечесаные его седые волосы, рубаху синюю клетчатую, сандалии старые, с расстегнутыми и болтающимися ремешками, обутыми на босу ногу, да глаза голубые, делавшие Чапая моложе.

Сидим, яблоки жуем, на кур рябых да подрастающих цыплят, возле дома гуляющих, смотрим, и слушаем, как Чапай, под гул проносящихся по трассе машин, что-то там из молодости своей бурной вспоминает. И тут я – сам толком и не знаю, почему, возьми и попроси:

– Дядя Чапай, – а мы все так его называли, – расскажи про Марфину яму.

Он аж в лице изменился. Я было подумал, что рассердился Чапай на меня. Словно воспоминание какое неприятно его кольнуло. Помолчал Чапай немного. А потом достал из портсигара папироску, вставил ее в мундштук, закурил неспешно и начал рассказ свой, уже без улыбки, мы и яблоки грызть перестали. Вот этот рассказ Чапая я вам сейчас и передаю по памяти.

– Эх, давно это было-то, как будто в прошлой жизни и не со мной вовсе. Про Марфу-то утопленницу все вы, поди, слышали.

Мы закивали, прижимаясь друг ко другу в предвкушении чего-то страшного и необычного.

 

Чапай продолжал:

– Правда это или нет, кто ж теперь разберет-то. Да только вот не раз слышал я, будучи мальцом чуть вот постарше вас, что в августе, да в полнолуние, выходит из заводи этой, где Марфина яма, русалка, и всю ночь напролет сидит на берегу, да кличет кого-то. Мы, не то, что вы сейчас, верили во все это.

Днем-то бегали по лугам вдоволь, но как только солнце садилось и вечерний туман начинал от Прони стелиться – сразу домой. Да и в лес по одному не ходили, Лешего боялись, не то что вы сейчас, – повторил Чапай, – охламоны городские.

«Охламонами городскими» он нас называл потому, что почти все мы были из Москвы да Рязани, и приезжали в деревню на летние каникулы. Но не будем отвлекаться, продолжим слушать Чапая.

– Был у нас в деревне парень, Федька, старше нас, в город уже собирался ехать. Высокий такой, на коне колхозном уже раскатывал по деревне, девчонок на нем катал. Вот он все смеялся над рассказами этими про русалку и говорил, что непременно искупается в яме Марфиной и аккурат в полнолуние.

– Хочу, – говорил он нам, – на русалку эту посмотреть, а то и за хвост ее поймать. После слов этих он задирал голову и начинал смеяться, показывая крупные белые зубы – и зубы эти я запомнил на всю жизнь.

Помолчал Чапай, начал новую папироску смолить, затянулся неспеша, поглядел куда-то поверх наших голов, и продолжил рассказывать.

Сидели мы как-то вечером у моей, набитой свежескошенным сеном, риги, планы наши вечерние обдумывали, глядим, идет Федька, зубы свои белые кажет, гогочет и показывает нам на луга:

– Смотрите, мальцы, луна какая нынче ночью будет, пошел я русалку за хвост ловить. А коль понравится она мне, так и в город с сбою возьму, – сказал Федька со смехом.

Глядим, а у него полотенце на плече висит. Значит, взаправду купаться пошел.

– Ну, мальцы, кто со мной? – спросил Федька с ухмылкой.

Никто, конечно, с ним не пошел.

А наутро дружок мой и сосед, Лешка, белый как мел подлетает к нашей калитке и полушепотом, трясясь весь как осиновый лист, говорит:

– Там, возле ямы Марфиной, Федьку спозаранку нашли, я его видел, синющий лежит и мокрый. И того – мертвый.

Я-то только глаза продрал, умывался возле терраски. Бросил я, конечно, свое умывание, натянул штаны тут же, босиком, побег с Лешкой в луга.

А у ямы Марфиной народ толпится уже, нас взрослые пускать не хотят.

– Нечего делать вам там! Чего, глупые, смотреть пришли? Идите отсель, пока не влетело.

Но все ж протиснулись мы кое-как, чтобы, значит, хоть глазком одним на Федьку, вчера еще живого, глянуть.

Протиснулись. Лежит Федька на траве, волосы русые потемнели от воды, еще мокрые, свалявшиеся, а на лбу тина, на глаза закрытые спадающая. На всю жизнь я запомнил рот его открытый с зубами этими белыми, ряской зеленой испачканные. Стоим мы с Лешкой, завороженные словно, смотрим на него. И все молча смотрят, только сзади о чем-то бабы наши деревенские перешептываются.

Так и стояли, пока меня увесистый подзатыльник в чувство не привел. Обернулся, гляжу, отец стоит, за шкирку меня схватил, еще подзатыльник отвесил и приказал убираться мне и всем нам, мальцам, вокруг уже столпившимся.

Да мы и сами рады были бежать как угорелые от ямы этой Марфиной, будь она не ладна. А Федьку схоронили через три дня, как водится, за церковным кладбищем, аккурат возле леса, где утопленников и всех таких вот, недоброй-то смертью умерших, хоронят.

Прошла неделя-другая, только взбрело в головы наши, глупые, сходить на кладбище это, где покойников неправильных, хоронят; сходить, да могилу Федькину посмотреть.

Уговорились. Трое нас было, не все согласились-то. Вот я, Лешка – сосед мой, и вот местный парень – Димка, Царствие ему Небесное, тоже с нами заодно.

Как сейчас помню – темень августовская, но звездное небо дорогу нам бледным таким светом освещает. Пошли. Полчаса брели, глядим, чернеющей полоской вдали лес показался, справа курган небольшой, рядом с ним и погребают утопленников там всяких.

Идем, не сговариваясь шаг замедляя. Уже метров сто и осталось до могилы-то Федькиной. И тут Димка, посреди нас шедший, как дернет нас за рукава, так и повалились мы в мокрую от росы траву посреди дороги. Быстро поняли мы, в чем дело.

Глядим, свечение какое-то тускло-зеленое возле кургана, там, где Федькина могила должна быть, а на ней сидит кто-то. И сквозь свечение это, да бледный отблеск звездного неба видим мы волосы зеленые и хвост – его-то трудно было разглядеть в потемках. Я уж думал – может обознался, не было никакого хвоста. Но после Лешка с Димкой в один голос утверждали – был хвост, как пить дать – был. Видели и они его тоже.

В общем, лежим мы, шелохнуться боимся, только Димка шепчет:

– Русалка это, марфинская.

И тут Лешка, чуть не во весь голос зашептал, пальцем в сторону леса тыча:

– Смотрите.

И впрямь, видим, идет из леса кто-то, ссутулясь, ноги подворачивая и, кажется, стонет даже, и руками как-то странно болтает. Подошел к могилке, и сквозь свечение, да отблеск звездный увидели мы его на миг, Федьку-то посиневшего.

Как сейчас помню: волосы его – как были тогда на лугу, свалявшиеся, так и, кажись, такими и остались, мокрыми и свалявшимися. Или показалось мне… Да только не стали мы его разглядывать, а разом, не сговариваясь, вскочили и бежать.

Не помню уж, как до деревни домчались, по домам не пошли – страшно разлучаться-то было, в ригу мою забились, рухнули на сено свежескошенное, да так до зорьки до самой, до первых петухов, глаз и не сомкнули.

-оОо-

Закончил свой рассказа Чапай, третьей папироской смолит, дымом комаров отгоняя. А мы и забыли про них – не чувствуем укусов, и писка их привычного будто не слышим. Вот уже и сумерки опустились. И тут кто-то из нас спросил:

– Дядя Чапай, так это взаправду русалка на могилку Федькину приходила и он к ней из леса-то вышел?

Чапай, стряхивая на траву пепел, ответил:

–Дед Димкин – его народ в деревне колдуном считал, он кузнецом был, на окраине, как раз неподалеку от кладбища этого нехорошего, и жил, зимой и летом в старой шубе ходил, никогда ее не снимал, и борода у него до самой груди была – так вот он нам рассказал, что помершие смертью недоброй не находят себе покоя, слоняются они по лесу, горемычные, возле могил своих бродят, могут и в деревню забрести, жаждой мучаются.

Димкин дед рассказал, что в старину, в частые тогда засухи, могилы на краю леса откапывали. Да водой поливали покойников, недавно захороненных, или вот относили их в лесное болото и там бросали. Поили их так, значит. И вот, вроде как засуха и прекращалась. Так-то.

Наконец, Чапай улыбнулся:

– Ну, мальцы, стемнело уже, кости мои старые мерзнут, пошел я.

Встал он, на палку опираясь и в дом свой побрел, а мы еще долго не расходились, думая, ехать нам этой ночью на кладбище это заброшенное или не ехать…

Автор статьи Игорь Ходаков