Было мне тогда лет тринадцать-четырнадцать. Юность – ее составной частью стали вечерние походы в местный клуб и ночная жизнь: то на колхозных скирдах, то в домах у кого-нибудь из друзей, то у костра где-нибудь. Неизменно в телогрейке и неизменно – с кассетником «Электроникой-302», из чьего динамика вырывались, в зависимости от аудитории и настроения, то композиции «Акцепта», то «Европы», то Саважа.
И вот не раз ночной порой слышал я из уст деревенских моих знакомых ровесников рассказы о том, что, мол, сбежал из Института генетики некто. Не человек и не животное. И по району нашему Кораблинскому ныне бродит. Неприкаянный. Одну историю запомнил хорошо: ехали сумеречной летней порой на мотоцикле – тогда рассекали на «Минсках» да «Восходах» – двое парней. Видят, некто голосует на трассе. Осветили фарой – здоровый и лохматый стоит на обочине. Не человек. Ребята по газам. Существо за ними. Сначала бежал на двух ногах, потом – на четырех. Догнал и сбил сзади сидящего. А тот, кто был за рулем, еще сильнее нажал на педаль газа и сумел умчаться. Потом, на месте, где некто сбил парня, нашли только обрывки одежды да пятна крови…
Я как-то спросил у одного деревенского знакомого: мол, правда ли это? Не байка? – Нет, – ответил он без тени улыбки, – не байка. И рассказал, что как-то к клубу подъехал парень на мотоцикле. Белый как мел. Стали допытываться, в чем дело. Ответил: – Еду, вижу, в полумраке ночном силуэт. Осветил фарой. Увидел его, чудище это – и по газам. Он погнался за мной, но мне удалось оторваться.
…Я, признаться, не знаю, есть ли у нас, на рязанщине, филиал Института генетики – сам-то он расположен в Москве. В изложенном виде история, конечно – байка. Хотя… Что значит, «конечно». Вот любимый мой философ и выдающийся академический ученый-античник, Алексей Федорович Лосев, вполне себе доказывал бытие оборотней. А опыты в различных закрытых полувоенных или военных учреждениях разве не были возможны тогда и вероятны сейчас? Есть такой известный колдун – не хочу называть и рекламировать его имя, тем паче себя он считает ученым, хотя таковым и не является. Так он прямо писал, что нечто, похожее на мною выше описанное, лично создал – в результате «научных» опытов – и сам же позже уничтожил. Доктором Франкенштейном он себя, что ли, представил.
Словом, рассказы эти из деревенской моей юности – быль или не быль? Кто знает. Но следствием воспоминаний о них стала такая вот история. Вымышленная, конечно. Из серии «Истории от деда Степана». Потому как услышь дед Степан описанные мной случаи лично, то, как пить дать, пересказал бы мне в своей неповторимой интерпретации. В такой вот, например.
-оОо-
…С мороза салон «Икаруса» показался даже слишком натопленным. Дед Степан расстегнул ворот пальто, снял шарф и удобно расположился в кресле – езды-то час. И дома. В нем он желал встретить Новый год. Не в суете московской сутолки, а как привык – в уединении родных Асников. Уединение. Впрочем, можно было бы назвать одиночеством. Но это деда Степана нисколько не смущало: привык и даже полюбил его. Хотя все родственники знали – большой любитель дед Степан ездить-ходить по гостям и неизменно у них обедать. Но только не новогодней порой.
Да и не чувствовал он себя в своем отцовском доме одиноким. Закопченные и давно небеленые стены. Печка с облупившейся во многих местах штукатуркой. Картина «Девятый вал» над кроватью; скорее даже – над лежанкой с расстеленным на ней старым овчинным тулупом. С собой у деда Степана буханка черного хлеба да батон колбасы. А чай и дома на плите вскипятит. Прежде, конечно, печку растопит. Прогреет да оживит застуженный дом. Конечно, он будет наполняться теплом всю ночь. Не беда. Дед Степан повалится спать в валенках и не раздеваясь. А перед сном, по обычаю выйдет прогуляться на крыльцо. Кругом сугробы белого – не чета московскому – снега. Звездное холодное небо. Редкие, мчащиеся по трассе, машины. И неповторимая зимняя тишина. В ее объятиях он проведет завтрашний день. Когда аккурат с утра отправится с ружьем бродить по лугам, да по берегу скованной льдом Прони. Не охоты даже ради, а так, для души. Хотя зайца добыть дед Степан был непрочь.
Под эти думы автобус тронулся. Замелькали за окном рязанские хрущевки-пятиэтажки и серо-грязные панельные высотки, вскоре сменившиеся полями с едва видневшимися на горизонте лесами, да деревнями с уютным дымком над печными трубами. Скрипит он валенками под нечищеной и оттого укрытой сугробами тропинке к дому. С трудом, из-за наваленного снега, открывает калитку и пробирается к террасе, наклоняется, достает из-под ступеньки ключ. Привычным движением вставляет его в замок. Поворачивает и – никак. Обычно хорошо смазанный на зиму замок открывается сразу и мороз ему не помеха. А здесь никак и никак. Пальцы начинают замерзать. Дед Степан роняет ключ в снег. Наклоняется и. …
И просыпается. От холода. Салон «Икаруса» пуст. С внутренней стороны окон образовалась наледь. Дверь открыта. И по салону хлопьями снега гуляет ветер. Студеный да неприветливый. Дед Степан судорожно оборачивается. Произносит: – Эй, есть здесь кто? В ответ – тишина. Зловещая – так показалось деду Степану. Впрочем, тишина ли? Да. Тишина. Но разрываемая воем волков. Дед Степан поднимается. Медленно идет по салону. Подходит к открытой двери. Выходит… Вокруг поле, подернутое поземкой, свист ветра да вой волков.
Декабрьский ветер вдруг ударил в лицо комьями снега, пробивавшегося за воротник. От холода не спасали даже теплые валенки, всегда бывшие надежной защитой от самого лютого мороза. Дед Степан обернулся – пустое водительское место. Пустой салон. Даже следов, кроме как оставленных им самим, нет. Дед Степан осторожно спустился со ступеньки автобуса. Оглянулся в поисках далеких огоньков, свидетельствующих о наличии хоть какого-нибудь жилья. Никого и ничего.
Ничего кроме мрачных теней близлежащего леса. Впрочем, огоньки он все же увидел. И они стремительно приближались. Почему-то молча. Волки. Дед Степан забежал обратно в автобус. Попытался силой закрыть дверь. Она не поддавалась. Волки приближались. Дед Степан снова, изо всех сил, надавил на дверь и со скрипом, нехотя, она закрылась. Почти. Почти – потому что когда оставался последний сантиметр, последовал сильнейший удар, отбросивший деда Степана внутрь салона.
На минуту он потерял сознание. Когда открыл глаза, то увидел перед собой огромного черного волка, медленно подходившего к нему. Густая черная шерсть. Страшная, наполненная клыками пасть. Но еще страшнее были его глаза. Взгляды волка и деда Степана встретились. Холодный пот прошиб человека. Он понял, что от охватившего его ужаса не сможет пошевелиться. Взгляд волка не был взглядом животного. Это дед Степан не столько понял, сколько ощутил. Кожей ощутил. Разум и беспощадность светились в красных волчьих глазах…
Дед Степан нашел в себе силы только нащупать нательный крестик. Слова молитвы произнести не было сил. Волк подошел ближе. Не в силах смотреть на него, дед Степан закрыл глаза, приготовившись к смерти. Казавшейся неминуемой. Дыхание зверя было все ближе и ближе. Вот, кажется, он уже касается своей лапой плеча деда Степана…
… – Проснитесь, Ваша остановка! – улыбчивый сосед теребил деда Степана за плечо. Дед Степан тряхнул головой, прогоняя наваждение и приходя в себя. Автобус со скрипом остановился. За окном – родные запорошенные снегом луга. Вдали – изгиб Прони. А чуть левее покрытая снегом ферма, где летом дед Степан подрабатывал сторожем. Пассажиры автобуса кто подремывал, кто читал. Дед Степан взял свои вещи, протиснулся сквозь сумки да чемоданы к выходу. Попрощался с водителем и проторенной, сызмальситва знакомой дорожкой пошел домой. Отпер наполовину заваленную снегом калитку. Достал из-под ступеньки ключ, легко повернувшийся в замке.
… Поздно вечером, когда предновогоднее небо было усеяно студеными звездами, дед Степан вышел на крыльцо. У соседей уютно горел в доме свет и через окно виднелась наряженная елка. Постояв с минуту-другую, подышав морозным воздухом, дед Степан повернулся и зашел обратно на террасу. Уже закрывая за собой дверь он услышал волчий вой. Где-то на краю леса. Странный вой. Дотоле им никогда не слышанный. Или слышанный? Дед Степан перекрестился и плотнее закрыл за собой дверь террасы…
Автор статьи Игорь Ходаков
По поводу Алексея Федоровича Лосева и его доказательств бытия оборотней. Все-таки решил подкрепить свою фразу цитатой из его «Диалектики мифа». Обратите внимание на предложение, свидетельствующее о вере А.Ф. в оборотней: «Раньше верили в оборотничество, вернее – имели опыт оборотничества.»
Но вот вся цитата: «как же наука может быть мифологичной и как современная наука может основываться на мифологии, когда целью и мечтой всякой науки почти всегда было ниспровержение мифологии? На это я должен ответить так. Когда «наука» разрушает «миф», то это значит только то, что одна мифология борется с другой мифологией. Раньше верили в оборотничество, вернее – имели опыт оборотничества. Пришла «наука» и «разрушила» эту веру в оборотничество. Но как она ее разрушила? Она разрушила ее при помощи механистического мировоззрения и учения об однородном пространстве. Действительно, наша физика и механика не имеет таких категорий, которые могли бы объяснить оборотничество. Наша физика и механика оперирует с другим миром; и это есть мир однородного пространства, в котором находятся механизмы, механически же движущиеся. Поставивши вместо оборотничества такой механизм, «наука» с торжеством отпраздновала свою победу над оборотничеством. Но вот теперь воскресает новое, вернее очень старое, античное учение о пространстве. Оказалось возможным мыслить, как одно и то же тело, меняя место и движение, меняет также и свою форму и как (при условии движения со скоростью света) объем такого тела оказывается равным нулю, по известной формуле Лоренца, связывающей скорость и объем. Другими словами, механика Ньютона не хотела ничего говорить об оборотничестве и хотела убить его, почему и выдумала такие формулы, в которые оно не вмещается. Сами по себе, отвлеченно говоря, эти формулы безупречны, и в них нет никакой мифологии. Но ученые отнюдь не пользуются только тем одним, что в этих формулах содержится. Они пользуются ими так, что не остается ровно никакого места для прочих форм пространства и соответствующих математических формул. В этом и заключается мифологизм европейского естествознания, – в исповедании одного излюбленного пространства; и от этого и казалось ему всегда, что оно «опровергло» оборотничество. Принцип относительности, говоря о неоднородных пространствах и строя формулы относительно перехода от одного пространства к другому, снова делает мыслимым оборотничество и вообще чудо, а отказать в научности по крайней мере математической стороны этой теории может только неосведомленность в предмете и невежество в науке вообще. Итак, механика и физика новой Европы боролась с старой мифологией, но только средствами своей собственной мифологии; «наука» не опровергла миф, а просто только новый миф задавил старую мифологию, и – больше ничего. Чистая же наука тут ровно ни при чем. Она применима к любой мифологии, – конечно, как более или менее частный принцип. Если бы действительно наука опровергла мифы, связанные с оборотничеством, то была бы невозможна вполне научная теория относительности. И мы сейчас видим, как отнюдь не научные страсти разгораются вокруг теории относительности. Это – вековой спор двух мифологий.»